Сухой горечью осадка оставались звуки шаркающих старых домашних тапочек и пропитавший несбывшуюся жизнь запах жареной картошки. Оставалась тоска и усталость, разочарование собой и этой длинной однообразной жизнью. И этого сухого остатка ее жизни было так мало, что, сдунув его с ладони, можно было сказать – кто такая? А ничего и не было?
Что оставляет после себя каждый человек? Горстку сухого остатка? Физическое воплощение себя в детях? Социальную память, как память о своих делах, своей жизни, которую сохраняют другие люди? Но и они уйдут, оставив кучки сухой пыли… Что каждый из нас оставляет после себя в этой жизни?
Сотворенные и рожденные из небытия, в небытие и ушедшие, мы оставляем после себя след погасшей звезды на черном бархате пустой вселенной. Эта вселенная, наполненная нашими мерцающими искрами, живет благодаря мигу нашего существования, искрами, озаряющими для кого-то пустые глазницы времени. Каждое живое или неживое воплощение сущего, является отражением одного единого желания и намерения – жить…
Все сущее, как первозданное зеркало – отражается в своей вселенной, имея и неся собой намерение постоянного творения, и отражаясь в своих творениях. Все есть одно и одно есть все. Жизнь каждого человека существует и отражается в жизнях всех, с кем рядом он живет – в переживании счастья и единения с шумом морского прибоя, близости к бледному лицу луны в теплую южную ночь, волнующего объятия или звенящих чувств, внезапно нахлынувших в момент узнавания своего лица на старой черно-белой фотографии. И не только… Как белое и черное, добро и зло, либидо и мартидо в спиральном витке противоборства эти силы создают и разрушают, оставляя в великой войне противостояний вещество, которое когда-то станет мыслить.
Как счастьем и наполнением переживается сама Жизнь, так и страданием и нехватками где-то внутри переживается то, что делает Жизнь конечной, что позволяет ощутить этот холод вечности, этот конец пути для каждого из нас лично.
Прикосновение края вечности, – и ты становишься каплей в несущемся потоке стремнины, сливаешься с другими каплями и становишься водой, течешь по подземным руслам и выходишь светлым, чистым, хрустальным ключом на поверхность земли, ты течешь в реках, разливаясь в плесы, торжественно и глубоко вливаясь в море. Или ты – покой, молчание и вечное спокойствие земли, твердость, устойчивость, незыблемость и прохлада скалы, и корни травы и деревьев проникают в тебя с силой живого ростка. Миг – и ты танцующий бесконечную пляску язык пламени, саламандра – жительница огня. Пламя вибрирует, трепещет, порождая горячие искры, они уносятся вверх – туда, где снова бесконечность обнимает их, приглашая разделить покой и пустоту вечности. Или в безмолвной пустоте ты поднимаешься вверх и растворяешься в воздухе – в огромном голубом пространстве, покое, легкости и радости, ты летишь в потоках воздуха и они играют тебе нежную песню ветра. Ты летишь над землей – над полями, городами, растворяясь в прозрачном эфире и ощущаешь бесконечность огромного воздушного океана, обнимая собою землю, весь мир, пронизывая все и всех. Ты живешь в душе земли, воды, огня и воздуха. Ты и есть эта единая душа, которая окутывает собой всю землю и весь мир…
Что ей чудилось или снилось? Как понять свои ощущения? И не сошла ли она с ума? Нельзя так много работать. И сколько раз она говорила себе, что семья, а не работа должна быть у женщины на первом месте. Но кто такая женщина? Иногда она думала, что не похожа на других – не такая хозяйственная и домовитая, слишком жалостливая и сердобольная. Она испытывала какую-то необъяснимую щемящую тоску в груди, видя больных животных, детей, старых беспомощных людей. И хотелось плакать… и ком в горле стеснял. Хотелось убежать куда-то, спрятаться от своего переживания чужого страдания. Было стыдно ощущать свою непохожесть, или скорее несхожесть с другими женщинами. Не то, чтобы она не пыталась как-то научиться быть женщиной. Нет. Было какое-то внутреннее знание, что она не такая. Другая.
Иногда, уносясь в своих мечтаниях, она грезила. И эти сны наяву скорее были похожи на чьи-то чужие жизни, о которых она знала и которые ей были более близкими, чем ее настоящая жизнь. И эти то ли сны, то ли грезы миражами ложились в канву жизни, челноком снуя, проявляя себя в утке и основе красками чьего-то замысла, являя себя в спутанной паутине намерений общего вселенского движения к совершенству и бесконечности.
Остров
Мир за стеклом прекрасен. И ты за стеклом прекрасна. По какую сторону от стекла ты и мир? Ты создана только для того, чтобы любоваться тобой.
Она села напротив зеркала, сняла очки и стала вглядываться в свое отражение. Блики солнца играли и подпрыгивали на ее ресницах словно мячики. Вглядываясь в свое отражение в зеркале, она как бы погружалась сама в себя. И разглядывая каждую деталь своего отраженного лица, она понимала, что время идет, и когда-то мелкая сетка морщин опутает ее лицо и шею, тело будет стареть и лишь глаза – такие влажные и нежные, будут готовы проронить чистую слезу.
Вглядываясь в отражение в зеркале, она увидела черный зрачок, который стал расти и расползаться, а затем и вовсе превратился в остров, к которому приставали оранжевые гондолы, украшенные цветами и гирляндами. Управляли лодками смелые гондольеры, одетые в нарядные рубашки и красные бархатные шляпы. Стройные гондольеры смеялись, а те, кто уже был рядом с островом, весело переговаривались. Парами и тройками гондольеры направились в город, выстроенный из белого камня. Здания из белого кирпича, белоснежная церковь, мощеные белым камнем улицы обещали уют и покой. Но не за этим уютом и покоем прибыли в белый город молодые гондольеры.
В центре города располагался хрустальный дворец. И каждый вечер в одно и то же время, лишь только край солнца касался края земли, в центральной зале дворца появлялась необыкновенно красивая молодая женщина, при одном виде которой луна стеснялась своего света, когда восходила на небо.
Когда полумрак опускался на землю, запевал свою прозрачную песню фонтан, и хрустальный дом казался фееричным зрелищем. Блики огня перегоняя друг друга соревновались в яркости, прыгая от одной хрустальной стены на другую, заснувший днем фонтан в центре площади, окружавшей дворец, пробуждался вечером и игриво приглашал всех разделить свою прохладу. Капли воды также, как и блики света соревновались за возможность быть названной самой яркой, ведь при дневном свете они вряд ли были бы так красивы.
Толпа мужчин, которая в одно и то же время собиралась около хрустального дома, гудела и шевелилась. Все ждали одного и того же события – протяжной песни, которую пела прекрасная женщина, живущая в хрустальном дворце. Никто не знал и не понимал слов этой песни. Но каждый, кто ее слышал, чувствовал объединяющую всех тоску и печаль. Каждый переживал какое-то новое чувство, от которого хотелось любить женщину – любить тревожно и горячо. А потом сразиться смело и отдать жизнь за что-то…
Казалось, что эта женщина была не из плоти и крови. Никто не видел ее в простом домашнем платье или озабоченной домашними делами. Всегда статная, спокойная, сохраняющая свой ритуал постоянным, она казалась мифом и в то же время была реальностью. Ее холодная недоступная красота и высокий обволакивающий голос будоражили, и этот призыв был похож на призыв оставить все, забыть обо всем и идти за ней или к ней. Казалось, что эту песню, поет не женщина в хрустальном дворце, а полуголая вакханка, исполняющая сакральный ритуал вокруг костра в ночь перед боем. Своей откровенной обжигающей пляской она открывала врата войны. Она была началом и концом, альфа и омегой другого мира – мира военных действий, мира, куда уходят воины, чтобы отдать все, что у них есть – свою жизнь, и остаться в вечности воспоминанием о последней минуте, о последнем вздохе, последнем желании женского тела и тепла. Об этом пела женщина за хрустальными стенами. Об этом грезили статные молодые нарядные гондольеры.
Война и охота всегда сопровождали жизнь человека. А чтобы выжить, нужно было убивать. И неважно, кто становился добычей. Война и охота внутри человека вырастали в войну и охоту в мире снаружи, в мире, где каждый мог быть победителем или стать жертвой. Освоение новых территорий или ментальная экспансия требовали все новых участников. Все новые молодые тела и души призывались из небытия, чтобы в реальном мире стать в строй тех, кто копьем и мечом завоевывает малые минуты мира, отдавая вечность войне.
Молодые и отважные воины без тени сожаления всегда готовы легко отдать свои жизни, как будто их жизни бесконечны. Мысли о смерти нет у молодого воина лишь потому, что он не познал то, что сделало бы его душу бессмертной. И эта готовность умереть, помноженная на азарт боя, словно заноза свербит в сердце, догоняя каждую мысль, не давая покоя молодому воину. Что ему терять, зачем сохранять свою жизнь, если есть звенящий меч и единый порыв к сражению, многолико и яростно живущий этим воином в битве?
